— А ваши?

— Встретить его по эту сторону гумуса.

Не увеличивает, думает Эсме. И беспокоитесь вы, шевалье, не об этом.

Тогда: Жан, герцог Алансонский, коннетабль Аурелии

Кто придумал писать зеленым на желтом? Если читать при солнечном свете, искорки от скоплений чернил в уголках и скруглениях букв бьют в глаза, будто осколок павлиньего хвоста перед тобой развернули… разбитую под углом половинку волоса… пера.

А между прочим, это не просто документ, это три значительных семьи, договорившись между собой — само по себе чудо — и уладив свои земельные трения — чудо второе — подносят господину коннетаблю в знак глубокой благодарности, любви и уважения, а также в поисках покровительства и благосклонности, южный склон долины… И подарок это даже не княжеский — королевский. На склоне растет виноград, знаменитый «облачный», белый, вернее, зеленый, зрелые ягоды непрозрачны, будто подернуты сизым туманом, его не нужно оставлять зиме, чтобы гроздья налились настоящей сладостью, но течет вино не медом, а камнем, не золотом, а зеленью, слегка искристой, как чернила.

Королевский подарок — один из многих — и просьба высказана тоже королевская. Ни много, ни мало — развязать войну. Небольшую, недолгую и всячески выгодную и Аурелии, но — войну, что означает вполне очевидное покушение на неоспоримые привилегии брата. Что будет приравнено к публичному заявлению прав на трон.

Толедские владыки желают, чтобы их верный союзник ударил в спину Галлии и отвлек тем самым внимание и силы Равенны от затяжной и неудачной для обоих соперников войны на побережье. Толедские владыки желают помочь верному союзнику, отправляя ему наивернейшие донесения из Равенны: армия Галлии и сама готовится напасть на земли Аурелии, откусить сколько-то городов, сколько-то южных земель и портов, пока Аурелия в очередной раз занята нападением Арелата. Пока Жанно преследует арелатского коннетабля, крепко вцепившись ему в хвост.

Все правда. Нападение уже подготовлено, но еще не началось. Сейчас можно ударить первым и небольшим числом взять богатую добычу, особенно полезную армии, которая после преследования — еще не окончив преследование врага — особо нуждается в амуниции, лошадях, фураже… а пленные, эти толстые галльские вояки в богатых доспехах, за которых дадут щедрый выкуп. Прекрасная была бы война, легкая и сладкая, как медовые яблоки.

Вот только нападать нужно сейчас. Неделя проволочки — и будет поздно.

Вот только никак не успеть послать голубя к брату и получить обратно гонцов со всеми надлежащими грамотами.

На что и рассчитывают и дарители, и толедцы. Они могли прийти раньше. Они пришли сейчас. Сейчас, когда Жанно придется решать…

Они думают, что придется решать. Но и правда — придется. Брат Луи объезжает север. Брат Луи сейчас где-то за Лютецией. Брат Луи всегда осторожен и дотошен, и предусмотрителен трижды и четырежды.

Но предусмотреть все может только Творец. И даже Он большей частью неспособен заранее исправить то, что предвидел. Сын Его мог простить Петра — но не в силах был помешать ему отречься, верно? Вот так же и брат Луи. Он может предвидеть. Он может казнить — или миловать. Но потом. Потом. И то — может ли? Сладкое вино, сладкая война. Все расписано на небесах.

— Я объявлю войну Галлии.

Теперь: Ришар фицОсборн

Нужная статуя нашлась во второй церкви, в нескольких кварталах от реки. Нашлась так надежно, что даже Эсме Гордон, чужак в Орлеане, был готов стукнуть себя кулаком по лбу — как можно было забыть? Царица Небесная, ростом на пол-ладони повыше королевы, зябко куталась в тяжелую синюю ткань и желтые квадратики света ложились на выбивающиеся из под-покрывала слегка вьющиеся черные волосы и черную же гладкую щеку. Богоматерь Чудес. Откуда-то из Сирии привезли ее тогда еще не в Орлеан, в Аврелию. Ей, говорят, молился Святой Эньян, когда гунны обступили город. К ней приходили, когда помочь не могло ничто, кроме вмешательства свыше. Из черного дерева статуя, из слоновой кости — белки глаз, из перламутра — зрачки. Синее покрывало вышито серебром.

Настоятеля в храме в неурочный час не было, зато к ризничему гостей позвали почти сразу. Описывать чепец подробно ему не пришлось. Историю о неудачном дарении он вспомнил сразу. Рассказ через некоторое время потребовал от шевалье фицОсборна предельного сосредоточения на голой сути: уж больно он оказался странным и противным. Ризничий весьма подробно и несколько путано излагал, что один благородный господин, достаточно молодой господин, чтобы не понимать, решил сделать храму довольно сомнительный подарок — убор для статуи Богоматери. Почему сомнительный? Ну вы же понимаете, почтенные гости, иноземного какого-то вида дар. Не наш, не христианский, не аурелианский — сразу видно.

— Как я помню, и сама Дева-то была не аурелианкой? — с деланным безучастием поинтересовался д'Анже.

— А кем? — приподнял брови ризничий.

Трое дворян переглянулись — и это столица. Вот бы чем заниматься ромскому первосвященнику.

— Ну и конечно, — продолжал ризничий, — как бы оно смотрелось? Днем-то оно ничего, а если при свечах — так черное да черное, у Девы не голова получается, а кочан, прости Господи. Негоже. И обидеть можно.

Этот аргумент щеголя д'Анже, наверное, устроил много больше, чем предыдущие — или ему просто стало окончательно противно ковыряться в суевериях и предрассудках ризничего. ФицОсборна более настораживало само положение дел: ризничий в богатом храме отказывается от приношения под каким-то сомнительным предлогом. Убор, видите ли, иноземный, цвет, глядите-ка, не тот — так всегда можно продать, передарить, на другую статую святой надеть. Клир, отказывающийся от ценного подарка — где это слыхано? Шевалье покосился на Гордона, но тот хранил непроницаемое выражение лица, вдвойне непроницаемое против обычного, просто по всем швам дважды прошитое и промасленное…

— Значит, вы ему отказали?

— Пришлось…

— А он не обиделся?

— На кого, на Пресвятую Деву?! — брови ризничего уже подпирали кромку волос, лобик у него был низкий, пальца в три, если поперек приложить.

— На ее служителей.

— Ну что вы… — расцвел ризничий. — Если господа де ла Валле за честь почитают числиться слугами нашей Девы, так уж и мы, бедные, без защиты не останемся. Не господам де Сен-Круа на нас обижаться.

Тут все стало на место. Что Божья Матерь Чудес и квартал вокруг нее держит руку короля, а не его наследника, фицОсборн знал. Держать руку — одно, напрашиваться на ссору — совсем другое, но в городской политике эти две вещи часто путают, а ризничий — дурак. Дважды дурак, потому что и не подумал осмотреться и прикинуть, кто эти двое с королевским слугой господином д'Анже.

— Вы же сказали, что не